Деяния далекой старины Погребены в безвестности давно. Династий возвышенье или крах — Что мне до них? Не все ли мне равно!
Мне совершенно некому писать стихи, быть может, оттого и рифма не складывается, и музыка слов не звучит в голове, и я вынужден против своей воли обратиться к прозе, которая хороша как средство описательное, но отнюдь не столь хороша как способ выражения обуревающих меня страстей. Но вернёмся к одиночеству, о котором я хотел бы поведать хоть кому-нибудь – может быть, просто в порядке жалобы, а может быть и с тем, чтобы кто-нибудь, да кто угодно, поднял вечером бокал за моё здоровье – в первую очередь, душевное.
Итак, одиночество, что так терзает меня, происходит в большей мере оттого, что я не имею ни братьев, ни сестёр, ни подруги сердца – словом, никого, с кем мог бы без опаски разделить свои душевные порывы. Увы мне – погружаясь в болото тоски, я не могу, подобно Мюнхгаузену, вызволить себя сам из смрадной жижи отчаяния, и от того, предчувствуя неизбежный исход, страдаю. Апатия мешает мне наслаждаться жизнью – безусловно, тому виной я сам, я и только я позволил этой порче отравить мой жаждавший прежде свободы дух, я и только я позволил угнетать себя чувствам, которые приличны только лишь обреченным на погибель, а ведь я, может статься, не был тогда обречен! Вина моя столь очевидна, что я не смею жаловаться на свою роковую судьбу, и все мои горестные стоны вызваны лишь тем, что я вынужден в одиночку нести это бремя, в одиночку переживать столь мерзкий период своей и без того не очень-то весёлой жизни.
Не смею считать себя утонченным человеком – более того, я точно знаю, что на самом деле весьма груб и неотёсан, и лишь усилием воли держу себя в рамках приличия – и всё же, мало кто из моего окружения может непредвзято взглянуть на мои мучения, мало кто может осмыслить то, что не до конца осмыслил я сам, и мало кто может хоть сколько-нибудь облегчить мою участь. Тем же, кто смог бы, как мне кажется, вникнуть в природу моих демонов, я не решаюсь довериться – от того ли, что не изжил в себе до конца страх и смущение перед людьми, от того ли, что не в состоянии подобрать слов, чтобы хоть в какой-то степени правдоподобно описать состояние, в которое я сам себя вверг. Того же, кто понял бы меня без слов, нет среди моих близких, во всяком случае, я не знаю такого человека, а если и знаю, то полон сомнений, что не является, безусловно, добрым знаком.
Таким образом, я, пребывая в печали, скатываюсь во всё более и более унылые области отчаяния, и не могу выразить свои метания в вакууме безбрежной апатии ни в песне, ни в стихах, а хотел бы, быть может, написать полный светлой печали блюз, или же пару строф тому, кому этого хватило бы, чтобы ответить мне сочувствием и благоволением. Но это всё мои желания, которые, как видно, много выше моих возможностей, возможностей, развивать которые у меня не осталось ни сил, ни желания – вот и замкнулся порочный круг. Удивительно даже, что мне удался столь связный текст, неплохой настолько, что не вызывает у меня отторжения даже по второму-третьему прочтению. Что ж, так как это, по-видимому, лучшее из того, что могут породить мои творческие усилия, я заканчиваю и возвращаюсь в то сонное состояние, из которого не могу выйти уже многие, многие недели.
Итак, одиночество, что так терзает меня, происходит в большей мере оттого, что я не имею ни братьев, ни сестёр, ни подруги сердца – словом, никого, с кем мог бы без опаски разделить свои душевные порывы. Увы мне – погружаясь в болото тоски, я не могу, подобно Мюнхгаузену, вызволить себя сам из смрадной жижи отчаяния, и от того, предчувствуя неизбежный исход, страдаю. Апатия мешает мне наслаждаться жизнью – безусловно, тому виной я сам, я и только я позволил этой порче отравить мой жаждавший прежде свободы дух, я и только я позволил угнетать себя чувствам, которые приличны только лишь обреченным на погибель, а ведь я, может статься, не был тогда обречен! Вина моя столь очевидна, что я не смею жаловаться на свою роковую судьбу, и все мои горестные стоны вызваны лишь тем, что я вынужден в одиночку нести это бремя, в одиночку переживать столь мерзкий период своей и без того не очень-то весёлой жизни.
Не смею считать себя утонченным человеком – более того, я точно знаю, что на самом деле весьма груб и неотёсан, и лишь усилием воли держу себя в рамках приличия – и всё же, мало кто из моего окружения может непредвзято взглянуть на мои мучения, мало кто может осмыслить то, что не до конца осмыслил я сам, и мало кто может хоть сколько-нибудь облегчить мою участь. Тем же, кто смог бы, как мне кажется, вникнуть в природу моих демонов, я не решаюсь довериться – от того ли, что не изжил в себе до конца страх и смущение перед людьми, от того ли, что не в состоянии подобрать слов, чтобы хоть в какой-то степени правдоподобно описать состояние, в которое я сам себя вверг. Того же, кто понял бы меня без слов, нет среди моих близких, во всяком случае, я не знаю такого человека, а если и знаю, то полон сомнений, что не является, безусловно, добрым знаком.
Таким образом, я, пребывая в печали, скатываюсь во всё более и более унылые области отчаяния, и не могу выразить свои метания в вакууме безбрежной апатии ни в песне, ни в стихах, а хотел бы, быть может, написать полный светлой печали блюз, или же пару строф тому, кому этого хватило бы, чтобы ответить мне сочувствием и благоволением. Но это всё мои желания, которые, как видно, много выше моих возможностей, возможностей, развивать которые у меня не осталось ни сил, ни желания – вот и замкнулся порочный круг. Удивительно даже, что мне удался столь связный текст, неплохой настолько, что не вызывает у меня отторжения даже по второму-третьему прочтению. Что ж, так как это, по-видимому, лучшее из того, что могут породить мои творческие усилия, я заканчиваю и возвращаюсь в то сонное состояние, из которого не могу выйти уже многие, многие недели.
*дадада, я брутальная, нетактичная и безыскусная волчака*
на самом деле я жалею о своих словах. извини, пожалуйста, мне следует быть менее резкой в суждениях.)